Неточные совпадения
Хлестаков (ходит и разнообразно сжимает свои губы; наконец говорит громким и решительным
голосом).Послушай… эй,
Осип!
Осип приносит свечу. Хлестаков печатает. В это время слышен
голос Держиморды: «Куда лезешь, борода? Говорят тебе, никого не велено пускать».
Осип, слуга, таков, как обыкновенно бывают слуги несколько пожилых лет. Говорит сурьёзно, смотрит несколько вниз, резонер и любит себе самому читать нравоучения для своего барина.
Голос его всегда почти ровен, в разговоре с барином принимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выражение. Он умнее своего барина и потому скорее догадывается, но не любит много говорить и молча плут. Костюм его — серый или синий поношенный сюртук.
— Постой, погоди! — веселым
голосом попросил
Осип, плавно поводя рукою в воздухе. — Ну, а если взять человека в пределах краткой жизни, тогда — как? Кто он будет? Вот некоторые достоверно говорят, что, дескать, люди — хозяева на земле…
— А вы выпьете,
Осип Игнатьич? — продолжал
голос в палатке, верно обращаясь к спавшему комисионеру. — Полноте спать: уж осьмой час.
— Бялеты,
Осип Иваныч… Нам ждать не доводится! — послышались нерешительные
голоса в толпе.
— Гли, робя: Савоську опохмелили! — слышался из толпы чей-то веселый
голос. — Ай да
Осип Иваныч! уважил! Хороший стаканчик поднес!
— «Славься сим, Максим Петрович, славься, нежная к нам мать!» [«Славься сим, Максим Петрович, славься, нежная к нам мать!» — Это двустишие, приводимое Бегушевым, заимствовано из рассказа М.Загоскина «Официальный обед»: «
Осип Андреевич Кочька или сам недосмотрел, или переписчики ошиблись, только в припеве польского второй стих остался без всякой поправки, и певчие, по писанному, как по сказанному, проревели во весь
голос: “Славься сим, Максим Петрович!
— Самойлов… — говорил он. — Я с ним тоже знаком, но это… так вам сказать, он не простец: он этакий волк с клычком; Ришелье этакой; ну а Петров, — продолжал Шульц, придавая особенную теплоту и мягкость своему
голосу, — это наш брат простопур; это душа! Я, бывало, говорю ему в Коломягах летом: «Ну что, брат
Осип Афанасьич?» — «Так, говорит, все, брат Шульц, помаленьку». — «Спой», прошу, — ну, другой раз споет, а другой раз говорит: «Сам себе спой». Простопур!
А
Осип Шатунов сказал своим низким, всегда как бы равнодушным
голосом...
Куда только не пробирался сам он в сопровождении Захарыча,
голос которого значительно
осип к концу «убирки» от слишком неумеренной импровизации, лившейся из его «медной глотки».
— Бедный, как мне его жаль! — ровным
голосом сказала она. — Только напрасно вы так обвиняете меня,
Осип Федорович, я не могу запретить любить себя и не могла себя принудить отвечать на любовь взаимностью, которой не чувствовала.
— Так это от него? — с дрожью в
голосе сказала она. Вместо ответа
Осип Федорович подал ей письмо, вынул вложенные в него листочки и бережно уложил их в карман пиджака.
— И того достаточно. Ведь они жили так, что чертям было тошно, да говорят иногда он ей отваливал громадные куши на всевозможные прихоти. Под конец жизни он стал, впрочем, гораздо скупее, и между ними был полный разлад. Потом, — тут молодой человек понизил
голос, так что
Осип Федорович, заинтересованный этою историею, напряг слух, чтобы расслышать его слова, — ты, вероятно, слышал, Пьер, говорили, будто бы старик умер не своею смертью.
В пятницу, сидя за обедом с Верой, он твердо решился остаться дома, но когда пробило девять часов и
Осип Федорович представил себе возможность сейчас услышать
голос, который не переставал звучать в его ушах, он внезапно поднялся с места, оделся и уехал.
Прошло две недели. Обе пятницы
Осип Федорович был у нее, заслушиваясь звуками ее
голоса, упиваясь взглядами ее чудных глаз, порой с невыразимою нежностью обращенных на него.